Пианистка [litres] - Эльфрида Елинек

если женщине распороть живот, не увидишь ничего, кроме кишок и внутренних органов. Мужчина, ведущий активный образ жизни, в телесном смысле растет скорее наружу. В конце концов он добивается ожидаемого результата или же не добивается его, а если все же добивается, то этот результат можно выставить на всестороннее публичное обозрение, и производитель радуется своему ценному родному продукту.

У мужчины, думает Эрика, часто должно возникать чувство, что женщина скрывает от него что-то главное в этой мешанине из внутренних органов. Именно оно, самое сокровенное, пришпоривает Эрику, подталкивает рассматривать все новое, все более глубокое, все более запретное. Она постоянно в поиске новых, невиданных зрительных впечатлений. ЕЕ тело еще ни разу не выдало своих молчаливых тайн, даже тогда, когда Эрика сидит в своей стандартной позе, расставив ноги перед зеркалом для бритья, оно не выдало тайн даже собственной владелице! И тела на экране тоже сохраняют свою тайну для себя: сохраняют от мужчины, который желает посмотреть, что за женщины есть на свободном рынке, которые ему еще не известны, и для Эрики, замкнутой в себе созерцательницы.

Сегодня Эрика унижает своего ученика и тем самым наказывает его. Эрика сидит, небрежно положив ногу на ногу, и крайне язвительно рассуждает о его недозрелой интерпретации Бетховена. Большего и не требуется, он вот-вот расплачется.

Сегодня она не считает нужным сыграть ему соответствующее место, которое имела в виду. От своей учительницы музыки он сегодня ничего больше не услышит. Если он сам не в состоянии заметить своих огрехов, она ему не помощница.

Любит ли животное свою прежнюю свободу, и любит ли несвободное животное, выступающее на манеже, своего укротителя? Вполне возможно, но совсем не обязательно. Один крайне нуждается в другом. Один нуждается в другом, чтобы с помощью его фокусов в свете прожекторов и под грохот музыки раздуваться от гордости, как лягушка-бык, другому же нужен кто-то, чтобы иметь точку опоры в общем хаосе, ослепляющем его. Зверь должен знать, где находится верх, а где низ, иначе он неожиданно окажется стоящим на голове. Без своего тренера животное вынуждено было бы беспомощно свалиться вниз или кружить по арене и, не видя самих предметов, рвать, раздирать и пожирать все на своем пути. Здесь же всегда есть кто-то, кто подскажет ему, что съедобно. Иногда лакомство, которое дают животному, предварительно прожевано или разрезано на куски. Почти полностью отпадает необходимость в столь утомительном поиске пищи, а вместе с ним становятся излишними приключения в джунглях. Ведь там леопард еще знает, что для него хорошо, и он берет это, будь то антилопа или белый охотник, проявивший неосторожность. Теперь же зверь днем живет созерцательной жизнью, концентрируясь на трюках, которые он должен исполнить вечером. Он прыгает сквозь горящие обручи, стоит на тумбе, смыкает челюсти вокруг шеи укротителя, не разрывая ее на клочки, делает танцевальные па в такт с другими животными или в одиночку, танцует с животными, которых он на вольной и дикой улице с односторонним движением хватает за глотку или от которых он должен спасаться, если это еще возможно. На голову или на спину зверя надета обезьянья одежда. Некоторых зверей приучили даже скакать на лошадях, покрытых кожаными защитными попонами! А укротитель, его господин, щелкает бичом! Он расточает похвалы или наказания – как придется. В зависимости от того, что заслужило животное. Однако самый изощренный укротитель никогда еще не додумывался до того, чтобы отправить в дорогу леопарда или львицу, снабдив их футляром для скрипки. Медведи на велосипеде – это, пожалуй, предел того, что мог придумать человек.

II

Остаток дня рассыпается на крошки, словно кусок сухого пирожного в неловких пальцах. Наступает вечер, и цепочка учеников становится все тоньше и тоньше. Перерывы между их появлениями все длиннее, и учительница отлучается в туалет, где тайком жует бутерброд, остаток которого тщательно заворачивает в бумагу. Вечером к ней приходят взрослые ученики, днем они вкалывают, чтобы вечером иметь возможность заниматься музыкой. Те из них, кто намерен стать профессиональным музыкантом и преподавать предмет, которому они пока обучаются, приходят днем, потому что они не заняты ничем, кроме музыки. Они хотят научиться музыке по возможности быстро, полно и без пробелов, чтобы сдать государственный экзамен. Они остаются послушать, как играют другие, и в тесном союзе с госпожой учительницей Кохут подвергают их основательной критике. Они не стесняются указывать другим людям на ошибки, которые совершают сами. И хотя им зачастую хватает слуха, но ни почувствовать, ни повторить за учительницей они толком не могут. После того как закрывается дверь за последним из учеников, ночью цепочка разматывается в обратном направлении, чтобы в девять часов утра, составленная из новых кандидатов, она снова могла двигаться вперед. Слышен стук шестеренок, удары поршней, включаются в работу пальцы. Звучит музыка.

Господин Клеммер уже пересидел в своем кресле трех учеников из Южной Кореи и осторожно, по миллиметру, приближается к своей учительнице. Она не должна ничего заметить, но однажды он разом окажется прямо в ней. А еще недавно он был за ее спиной на почтительном расстоянии. Корейцы понимают по-немецки лишь самые необходимые вещи, поэтому суждения, рассуждения и упреки они выслушивают на английском. Господин Клеммер обращается к фройляйн Кохут на международном языке сердца. Музыкальным сопровождением ему служат восточные люди, в своей привычной невозмутимости совершенно невосприимчивые к непериодическим колебаниям, возникающим между хорошо темперированной учительницей и учеником, который желает достичь абсолютного.

Эрика на иностранном языке говорит о прегрешениях против духа Шуберта – корейцы должны чувствовать, а не тупо подражать игре Альфреда Бренделя, записанной на пластинке. Ведь в таком случае Брендель все равно будет играть намного лучше их! Клеммер, хотя его и не спрашивают, высказывается о душе музыкального произведения, изгнать которую не так-то просто. Однако есть такие, кому это удается! Им лучше оставаться дома, если они лишены чутья. Кореец зря ищет душу в углу комнаты, – издевается Клеммер, примерный ученик. Он постепенно успокаивается и цитирует Ницше, с которым чувствует себя заодно: он, так сказать, недостаточно здоров и счастлив для романтической музыки (включая Бетховена, которого он тоже сюда относит). Клеммер заклинает свою учительницу, чтобы она услышала о его несчастье и о его болезни из его великолепной игры. Все, что необходимо, – это музыка, которая помогает забыть страдание. Нужно обожествлять животную жизнь! Хочется танцевать, праздновать триумфы. Легких, свободных ритмов, золотых, нежных благозвучий требует философ гнева, обращенного на малое и невзрачное, и Вальтер Клеммер присоединяется к этому требованию. «Когда вы, собственно, живете, Эрика?» – спрашивает ученик и намекает на